«В воскресенье 22-го мы провели ночь на биваках арьергарда в придорожном лесочке, вечером 23-го мы остановились в Коканине. Здесь мы узнали, что генерал Чичагов со значительным отрядом занял Борисов, и путь к спасению для нас отрезан. Новость была очень грустная, но случай, который произошел в 3 часа утра, опечалил нас еще больше.
В двух шагах от дома, в который набились мы с маршалом Даву, была огромная рига с четырьмя большими дверями, в ней приютились человек 500 офицеров, вооруженных солдат, отсталых и беглецов, следовавших за армией.
Собравшись группами, они на гумне этой риги разложили 30 или 40 костров и теперь спали крепким сном, согревшись в воздухе более теплом, чем на биваках.
Но дым и искры костров разогрели кровлю риги, сложенную из дерева и соломы. Она вдруг занялась с глухим гулом, и горящие головни стали падать на соломенные подстилки спящих.
Лежавшие ближе к дверям успели выскочить в загоревшемся платье и стали звать на помощь. Через несколько секунд мы были у дверей; но какое зрелище представилось нам тут!
Языки пламени в 4-5 метров высоты с силой вырывались из дверей, оставляя проход метра в два высоты под огненным сводом, раздуваемым ветром.
Никому не удалось добраться до несчастных, движения которых нам были видны. Они горели и бросались ничком на землю, чтобы уменьшить свои страдания. Мы наспех связали узлы из веревок и платков и бросили их внутрь, чтобы иметь возможность вытаскивать несчастных.
Некоторые привязали себя к ним, и мы стали их тянуть. Скоро они криками стали умолять оставить их: увлекаемые нами, они падали на штыки, протыкавшие их, что увеличивало их страдания…
Люди, которых было в риге от 500 до 600, несколько раз пытались приподняться с земли, но скоро окончательно опустились, и кровля, обрушившись на страшное горнило, закончила самое ужасное жертвоприношение.
Железо на ружьях раскалилось, они стреляли, и эти 400 или 500 выстрелов, последовавших один за другим, послужили единственным погребальным салютом стольким воинам.
Очень немногие спаслись, с них пришлось срывать горящее платье. Я видел в том числе совершенно голого ребенка лет 12-14, замерзавшего на 18-градусном морозе, нам не во что было одеть его, так как наши лошади и повозки пропали. На каждом шагу приходилось платить черствостью.
В этот день, 24-го, начавшийся так трагически, со мною случилось происшествие. Я потерял меха и зимнее платье, а в пустыне золото не имело цены и невозможно было купить что-нибудь.
Я был грустно настроен, как вдруг встретил полковника Л., инспектора смотров, в закрытой карете, больного и страдающего от излишней предосторожности, с какою он охранял себя от холода.
«Зачем вам столько мехов, — сказал я ему, — они задушат вас! Не уступите ли мне один из них?» На это он ответил: «Я не отдам их за все золото мира». — «Ну что там! — сказал я ему. — Вы сейчас дадите мне медвежью шкуру, которая стесняет вас, а вот сверток в 50 золотых». — «Черт возьми! Это раздражает меня; но вам, генерал, я не могу не уступить».
Он взял золото, а я поспешно выхватил медвежью шкуру, боясь, как бы он не раздумал. Она была громадная и великолепная, и я унес ее с великой радостью. У бедняги остались другие меха, соболя и куницы, но он все-таки замерз через несколько дней…
25-го мы переночевали в лесу по соседству с сожженной деревней. Снег очень беспокоил нас; отдохнуть удалось только усевшись на высокие груды хвороста и еловых ветвей ногами в сторону громадного костра, огонь которого все время поддерживали.
Мой медведь покрывал собою больше трех квадратных метров; мы с генералом Аксо завернулись в него и уснули в приятный теплоте, которую мех удерживал, и благословляли продавшего его. Наутро армия выступила до рассвета, по обыкновению не решаясь считать мертвых и замерзших, остающихся возле костров.
26-го мы переправились через Бобр, и 1-й корпус остановился на ночь в Крупках… Постоялый двор со стойлом на 20 лошадей был отведен для маршала Даву.
Размещая следовавших за нами лошадей — мы давно шли пешком, — люди нашли в яслях под соломой трех детей, из которых одному было не больше года, а два других казались новорожденными.
Они были завернуты в лохмотья, окоченели и не кричали. В течение часа я велел разыскивать родителей: старания были напрасны, все жители деревни разбежались, и мы оказались единственными покровителями злосчастных детей.
Я попросил дворецкого маршала дать им немного бульона, если удастся приготовить его, и больше не заботиться о них. Скоро теплота лошадиного дыхания оживила маленькие создания, и их жалобные крики долго слышны были в комнатах, в которых мы теснились.
Желание облегчить их страдания боролось в нас с непреодолимой потребностью сна, который и победил под конец. В два часа нам сказали, что вся деревня охвачена огнем: во всех домах загорелось оттого, что вся деревня отапливалась по нескольку раз подряд.
Уцелел только наш дом, стоявший в стороне, и дети все еще кричали. Однако когда незадолго до рассвета мы собрались выступать, их уже не было слышно.
Я спросил дворецкого, что он с ними сделал; и человек этот, которому приходилось страдать не меньше нас, сказал мне с довольным видом, как будто совершил доброе дело: «Я не мог сомкнуть глаз, их крики надрывали мне сердце; я не мог достать им кормилицу; тогда я взял топор, прорубил лед у водопоя и утопил их, чтобы они не мучились».
Вот так дворецкий маршала утопил этих русских детей не моргнув и глазом. До какой степени страдание может ожесточить человеческое сердце!…
6-го в Супранах. Здесь было несколько риг, в которых мы набились один на другого как попало: люди, лошади, трупы — все вместе… Мы встретили здесь остатки неаполитанского корпуса и дивизии Луазона, насчитывавшие по приходе в Вильно до двенадцати тысяч человек, из которых осталось теперь 5-6 сотен.
Тотчас же, как стало известно об отъезде императора, большинство командиров принялись мечтать о том же. Полковники скручивали полковые знамена и прятали орлов так, чтобы русские не могли их найти.
Голод и нужда достигли высшей степени. Можно было видеть, как толпы людей, которых называли дурнями и которые в действительности были сумасшедшими, распарывали животы живым лошадям и, вытащив оттуда почки, печень и сердце, съедали с невероятным обжорством рядом с еще трепещущим животным.
Другие, которые не имели уже больше ни сабель, ни ножей, разрывали зубами мясо и высасывали кровь из упавших на землю, но еще живых лошадей.
Наконец, я собственными глазами видел, как обезумевшие люди раздирали свои члены и сосали собственную кровь; до такой степени голод и нужда помрачили их ум и низвели разумных людей до состояния самых мерзких животных.
7 декабря мы расположились биваком в Ровно-Полесском. Вся дорога покрылась сплошным льдом, как хрусталем, отчего люди, ослабленные усталостью и отсутствием пищи, падали тысячами; не будучи в состоянии подняться, они умирали через несколько минут.
Тщетно звали они друзей на помощь, прося, чтобы им подали руку. Ни у кого не пробуждалось жалости; в этом поголовном несчастий самый чуткий человек мог думать только о личной безопасности.
Вся дорога была покрыта мертвыми и умирающими; каждую минуту можно было видеть солдат, которые, не будучи больше в состоянии выносить страданий, садились на землю, чтобы умереть: действительно, достаточно было посидеть минут пять, чтобы очутиться мертвым.
8-го мы стали биваком в Руконах. Почти все наши солдаты побросали свои ружья, те же, которые их сберегли, были так слабы, что не могли ими пользоваться.
Начиная с 7-го числа настал такой необычайный холод, что даже самые крепкие люди отмораживали себе тело до такой степени, что, как только они приближались к огню, оно начинало мокнуть, распадаться, и они умирали.
Можно было видеть необычайное количество солдат, у которых вместо кистей рук и пальцев оставались только кости: все мясо отпало, у многих отваливались нос и уши; огромное количество сошло с ума; их называли, как я уже говорил, дурнями; это была последняя степень болезни; по прошествии нескольких часов они гибли.
Можно было их принять за пьяных или за людей «под хмельком»: они шли, пошатываясь и говоря несуразнейшие вещи, которые могли бы даже показаться забавными, если бы не было известно, что это состояние было предвестником смерти.
Действие самого сильного мороза похоже на действие самого сильного огня: руки и тело покрываются волдырями, наполненными красноватой жидкостью; эти волдыри лопаются, и мясо почти тотчас же отпадает.
Это разрушение можно себе представить, положив к огню сильно замерзшую картошку; по мере того как она начинает оттаивать, она покрывается влагой; то же происходит и с нашим телом, и все те, которые оттаивали таким образом, представляли собой высохшие скелеты, кости которых еле держались.
Несмотря на явную опасность от приближения к огню, немногие из солдат имели достаточно силы, чтобы удержаться от этого соблазна. Видели даже, как они поджигали сараи и дома, чтобы согреться, и едва только оттаивали, как падали замертво.
Подходили другие бедняки, садились на трупы своих товарищей и гибли минуту спустя. Пример товарищей не мог заставить их избежать опасности. Я видел около одного дома более 800 человек, погибших таким образом.
В других случаях они сгорали, лежа слишком близко к огню и не будучи в силах отодвинуться от приближающегося пламени; видны были наполовину обгоревшие трупы; другие, загоревшиеся ночью, походили на факелы, расставленные там и сям, чтобы освещать картину наших бедствий.»
Шеф батальона гвардии Луи Жозеф Вионне де Марингоне.
