HistoryTime Собираем истории 24/7

Русские правители практически никогда не общались с европейскими монархами, как с друзьями. Николай Iвообще вел переговоры довольно жестко...

В Париже решили поставить пьесу из жизни Екатерины II, где русская императрица была представлена в несколько легкомысленном свете. Узнав об этом, Николай I через нашего посла выразил свое неудовольствие французскому правительству. На что последовал ответ в том духе, что, дескать, во Франции свобода слова и отменять спектакль никто не собирается.

На это Николай I просил передать, что в таком случае на премьеру он пришлет 300 тысяч зрителей в серых шинелях. Едва царский ответ дошел до столицы Франции, как там не медля отменили скандальный спектакль.

Устройство, известное как «лампочка Эдисона» есть не что иное, как усовершенствованное изобретение Александра Лодыгина. Член Русского технического общества еще в 1870 году предложил применять в лампах вольфрамовые нити и закручивать нить накаливания в форме спирали.

В 1872 году Лодыгин подал заявку и в 1874-м получил в России привилегию (№ 1619, от 11 июля 1874) на лампу накаливания; это изобретение он запатентовал также в Австрии, Великобритании, Франции, Бельгии. Томас Эдисон сделал это только в 1879 году, что, тем не менее, не помешало ему получить патент на лампу накаливания.

Еще 1874-м году за изобретение лампы Петербургская Академия наук присудила Лодыгину Ломоносовскую премию. В том же году в России было организовано «Товарищество электрического освещения А. Н. Лодыгин и К°».

Интересно, что Лодыгин является одним из основателей электротехнического отдела Русского технического общества и журнала «Электричество» . В 1899 году Петербургский электротехнический институт присвоил ему звание почётного инженера-электрика. 

Если бы повесили - были бы генералом!

В значительной мере контролируя Афганистан, англичане часто засылали на территорию России через афганскую территорию шпионов и лазутчиков.

Однажды некий казачий есаул, служивший на русско-афганской границе, отправившись с эскадроном в дальнее патрулирование, перехватил на нашей стороне контрабандистов, среди которых оказались и английские офицеры.

Что делать с афганцами, ему было понятно. А как поступить с англичанами? Есаул решил выпороть британцев и выдворить их за пределы России. Лазутчики подали своему начальству рапорт о том, как их унизили казаки. Дело дошло до королевы Виктории, которая отправила ноту протеста Александру III с требованием извинений и сурового наказания для казака-варвара.

В ответ на что Александр III подготовил высочайшее письмо есаулу: "Действовали правильно. Поздравляю с полковником. Если бы повесили - были бы генералом!"

Письмо французского солдата об обороне Севастополя, адресованное в Париж некоему Морису, другу автора:

«Наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им давно пора капитулировать. На каждую их пушку — у нас пять пушек, на каждого солдата — десять. А ты бы видел их ружья! Наверное, у наших дедов, штурмовавших Бастилию, и то было лучшее оружие. У них нет снарядов. Каждое утро их женщины и дети выходят на открытое поле между укреплениями и собирают в мешки ядра. Мы начинаем стрелять. Да! Мы стреляем в женщин и детей. Не удивляйся. Но ведь ядра, которые они собирают, предназначаются для нас! А они не уходят. Женщины плюют в нашу сторону, а мальчишки показывают языки.

Им нечего есть. Мы видим, как они маленькие кусочки хлеба делят на пятерых. И откуда только они берут силы сражаться? На каждую нашу атаку они отвечают контратакой и вынуждают нас отступать за укрепления. Не смейся, Морис, над нашими солдатами. Мы не из трусливых, но когда у русского в руке штык — дереву и тому я советовал бы уйти с дороги. Я, милый Морис, иногда перестаю верить майору.

Мне начинает казаться, что война никогда не кончится. Вчера перед вечером мы четвертый раз за день ходили в атаку и четвертый раз отступали. Русские матросы (я ведь писал тебе, что они сошли с кораблей и теперь защищают бастионы) погнались за нами. Впереди бежал коренастый малый с черными усиками и серьгой в одном ухе. Он сшиб двух наших — одного штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда хорошенькая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. Рука у матроса так и отлетела, кровь брызнула фонтаном. Сгоряча он пробежал еще несколько шагов и свалился на землю у самого нашего вала. Мы перетащили его к себе, перевязали кое-как раны и положили в землянке. Он еще дышал: «Если до утра не умрет, отправим его в лазарет, — сказал капрал. — А сейчас поздно. Чего с ним возиться?».

Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок. В землянке было совсем темно , хоть глаз выколи. Я долго лежал, не ворочаясь, и никак не мог уснуть. Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. Еще немного, и все мы, вместе с ним, со всей землянкой взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать войну. С такими людьми воевать безнадежно».