Сережа, например, любил во всем насаждать свой «канон», разумеется, не библейский и даже не отпевальный, а скорее грамматический. Стоило Ане Крот неосторожно обмолвиться словом «слόжен», с ударением на первый слог, вместо «сложён», на нее с двухметровой высоты уже обрушивалось с укоризной: «Это дрова слόжены, а человек сложён». Только не подумайте, что Сережа подражал Гоголю. Конечно, за Гоголем тоже водилась привычка оборвать собеседника на полуслове, дескать: «Кто это научил вас говорить так?» Но откуда у Гоголя могли возникнуть готовые каноны? Если он что и канонизировал, то как раз поэтические вольности, а вовсе не каноны.М. И.Лонгинову, например, он приказал называть Балтийское море «Балтическим».
Короче, Сережа обходился без Гоголя, так сказать, шел своим путем. Скажем, обронит кто-то фразу типа «пара слов», помеченную в академическом словаре Бархударова как «разговорная» и допустимая к употреблению «по преимуществу в мелочной торговле». Не успевала эта «пара слов» сорваться с уст своего неосторожного заложника, Сережа возникал в своей жреческой роли заимодавца. Он подходил к жертве осторожно, с кошачьей мягкостью восточного диктатора, и начинал издалека, так что порой сама жертва и не подозревала о том, что ей было уготовано, и хохотала вместе со всем племенем. С грузинским акцентом, который он умел имитировать виртуозно, жрец Сережа выговаривал, любовно заглядывая в мерцающие предзакатным блеском глаза своей жертвы: «Зачем обижаешь? Мы тут все князья. А ты как сюда попал? Заблудылся, что ли?»
Конечно, степень наказания согласовывалась с составом преступления, а состав преступления — с высшими законами раздела мяса и крови. По высшей мере, например, каралось неудачно оброненное «по срéдам», с ударением на корень, а не на окончание. Едва засвидетельствовав нарушение канона, Сережа приближался к жертвенному животному на манер паука, обволакивая его обманчиво-простодушными нитями липких слов. «Что никитинские среды происходили и в самом деле „по средáм», а не по пятницам, как среды у какого-нибудь незадачливого Довлатова, это я допускаю,— говорил он мягко, без попрека или угрозы паутинного удушья,— даже беру на себя с этим согласиться. Но зачем при этом русскую грамматику ставить под удар? И как только такое может выговориться: „по срéдам», когда у человека так природой все устроено, что ему кудаестественнее сказать „по средáм?» Ты что же, друг, на саму природу решил посягнуть?!»
Свои жреческие функции Сережа выполнял, как и все жрецы, за семейным и родовым столом, где традиционно совершались обряды еды и питья, так сказать, «смазывание крови», которое, на манер всякого тотема, обращало чужаков в друзей-кунаков. На завершение одного такого обряда не хватило всей Сережиной жизни. В году эдак 1961-м кто-то из сидящих у нас за столом затребовал тарелку с творогом, произнеся слово «твόрог» с ударением на первом слоге. С неизменной педантичностью Сережа внес поправку, передвинув ударение на конец: «Вы, наверное, имели в виду творόг?» Уличенный снял с полки орфографический словарь и, найдя нужное место, пригласил Сережу засвидетельствовать узаконенное грамматикой альтернативное произношение слова «творог» с ударением либо на первом, либо на втором слоге. Не умея капитулировать, Сережа пробурчал что-то себе под нос, что звучало примерно так: «Хотел бы я услышать, как императрице Марии Федоровне предлагают „твόрог» на завтрак вместо творогá».
Спустя 35 лет открываю я русско-французский словарь под редакцией Макарова в поисках значения слова «тверезый», и первое, что бросается мне в глаза, это слово «творόг» с помеченным над ним, как единственно возможным, ударением на втором слоге. Памятуя о посвящении лексикографа, я листаю вспять страницы словаря и сижу долго, ностальгически перечитывая его незамысловатый автограф:
Ея Императорскому Величеству
Всемилостивейшей Государыне-цесаревне
и Великой Княгине Марии Федоровне,
с Высочайшего Соизволения Свой Труд
с Глубочайшим Благоговением посвящает
Николай Макаров.
Жреца не подвело тотемное чувство стиля. Императрице Марии Федоровне действительно твόрог не могли подавать вместо творогá. Иначе им пришлось бы иметь дело с самим Макаровым.
Щедро одаренный природой от рождения, Сережа даже в своем обличий жреца избежал жреческого апломба, ибо, в соответствии с тогдашней модой, пренебрегал природными данными и ценил то, чего не имел, например личное упорство, спортивные достижения, успех и образованность. Впоследствии, когда на горизонте стало маячить почетное место в иконостасе литературных гениев и когда кропотливая работа над созданием собственного имиджа стала делом литературного долга потомству — детям и внукам, а долги Сережа привык отдавать,— пригодился и жреческий апломб. «Если обнаружите у Лермонтова строчку ничтожного значения, я буду абсолютно раздавлен. А если уж долю безвкусицы, то я откажусь от намерения эмигрировать и остаток дней (дней восемь) посвящу апологетизации безвкусицы»,— писал Сережа Елене Скульской.
Отрывок из книги «Когда случилось петь С. Д. и мне» Аси Пекуровской.
