Жизнь за детей
Новую книгу Аркадий Петрович задумал в 1936 году. Поводом для нее послужило вот что. На окраинах, а затем уже и в центре Москвы сначала боязливо попрошайничали, а затем стали воровать и разбойничать дети. Еще после Гражданской войны, много путешествуя по Советской стране, Гайдар часто встречал беспризорных подростков. Большинство потеряло родителей от голода или боевых действий. Откуда же взялось столько беспризорников теперь?
Аркадий Петрович обратился к начальнику соседнего отделения милиции. Тот объяснил по секрету: подростковые шайки (куда входили и девочки) — одна из тупиковых проблем столицы. Преступления совершали дети, родители которых были арестованы. В лучшем случае у кого-то осталась бабушка с крошечной девяносторублевой пенсией. Грабеж для этих подростков становился единственным средством существования, чтобы не умереть с голоду…
Разъяснение потрясло Гайдара. Человек импульсивный, он принял решение выступить в защиту детей, которых первое в мире социалистическое государство сначала лишило родителей, а затем толкнуло на путь преступлений.
Но как это сделать? Где выступить? Газеты никаких статей на подобную тему не печатали. Сведения о ежедневных арестах, о разрушении сотен тысяч семейств в печать не попадали. Тогда Гайдар задумал написать книгу. Ведь литератор имеет право на художественный вымысел.
Вот семья: отец, мать, сын. Живут скромно, дружно, по-своему счастливо. Но кто-то этому тихому счастью позавидовал. Что-то куда-то написал. Правда или нет написанное, выяснением никто не занимался.
Отца арестовали. С матерью тоже что-то случилось. Сын остался без копейки денег. Все друзья и знакомые родителей разом куда-то подевались. Хороший мальчишка, не желая себе и окружающим дурного, покатился под гору и на самом деле стал опасен. Сначала для окружающих. Потом — для страны.
Таким был замысел 1936 года.
О существовании столь бесстрашного варианта «Судьбы барабанщика» я впервые услышал от Льва Абрамовича Кассиля. Это случилось в 1962 году. Уже несколько месяцев я занимался расследованием обстоятельств гибели Аркадия Петровича. Мне посчастливилось разыскать товарищей Гайдара по Юго-Западному фронту и партизанскому отряду. Новые сведения оказались сенсационными. На радио готовилась моя первая в жизни передача «Партизан Аркадий Гайдар».
Мой редактор, Лидия Сергеевна Виноградская, прежде чем выпустить никому не известного журналиста в эфир, решила посоветоваться с Львом Абрамовичем Кассилем, который возглавлял объединение детских и юношеских писателей. Лев Абрамович пригласил меня к себе.
В рабочем кабинете автора «Кондуита и Швамбрании», в квартире великого певца Леонида Витальевича Собинова, состоялся поворотный для моей судьбы разговор. При мне Кассиль позвонил Виноградской и сказал, что собранные мною факты он считает убедительными. В тот же вечер Лев Абрамович придумал и название моей будущей книги — «Партизанской тропой Гайдара».
Оба взволнованные новыми сведениями о героизме и гибели Аркадия Петровича, мы говорили с Кассилем допоздна. Коснулись «Барабанщика». Лев Абрамович сказал:
— Вариант «Судьбы барабанщика», где отца мальчика арестовали по доносу, был. Такой вариант реально существовал. Он был написан. Мне о нем рассказывал сам Аркадий.
Это подтвердили Валентина Сергеевна и Рувим Исаевич Фраерманы. Гайдар им читал вариант «Барабанщика», в котором отец Сережи был арестован по доносу. Случилось это у них в квартире на Большой Дмитровке — ее окна выходили прямо на Генеральную прокуратуру.
На обоих супругов начало повести произвело очень сильное впечатление, но возникли сомнения относительно проходимости мотива ареста. Гайдар писал «Барабанщика» не для того, чтобы спрятать рукопись под матрац. Он был намерен книгу опубликовать. В первую очередь в «Пионере».
В жизни смешное и трагическое иногда сбивается в один комок. Гайдар был должен «Пионеру» большие деньги, полученные за якобы написанную повесть «Бумбараш». Повесть он так и не закончил. И вот теперь, вознамерясь предложить журналу «Судьбу барабанщика», Аркадий Петрович, среди прочего, рассчитывал погасить давний долг…
Валентина Сергеевна работала в ту пору заместителем главного редактора «Пионера». Она предложила Гайдару прийти утром в редакцию, чтобы посоветоваться с Бобом. Так друзья называли Вениамина Абрамовича Ивантера, главного редактора.
Гайдар пришел. Совещание состоялось. Оно в буквальном смысле оказалось секретным. На нем присутствовало несколько человек. Аркадий Петрович, как всегда, прочитал на память несколько первых страниц. Впечатление было оглушающим. Но мудрый и дальновидный Боб Ивантер сразу же заявил, что донос как мотив ареста отца не пройдет. Не пропустят цензоры. И вообще, такая подробность, да еще в произведении для детей, может иметь самые неприятные последствия.
В кабинете Ивантера договорились, что Аркадий Петрович больше нигде этот вариант читать не будет. Иначе поползут слухи. А другие участники совещания в свою очередь пообещали, что не станут нигде рассказывать о новой повести…
Третьим источником информации на ту же тему стала Наталья Владимировна Ильина. Она работала в «Пионере» еще при Ивантере. Когда Вениамин Абрамович ушел на фронт, Наталья Владимировна стала главным редактором. В 1960-е годы, при Ильиной, я в журнале печатался. В частности, опубликовал там несколько глав из книги «Партизанской тропой Гайдара».
Н. В. Ильина знала о секретном совещании в редакции и помнила о том впечатлении, которое произвело чтение Аркадием Петровичем первого, тут же засекреченного варианта «Барабанщика».
Хроника эпохи леденеющей оттепели
Чтобы сегодняшний читатель сумел представить, какое пугающее впечатление должен был произвести первый вариант «Барабанщика», расскажу позднейшую историю.
В начале 1970 года в издательстве «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ готовилась к выходу моя книга «Гайдар». Естественно, что я писал и о «Барабанщике». Времена были относительно либеральные, и я сдержанно упомянул, что в первом варианте повести отец Сережи Щербачова был арестован по доносу.
Сначала от этого абзаца пришла в ужас Юлия Валерьевна Василькова, мой редактор. Василькова была крупная, яркая, замечательной красоты женщина. Юлия Валерьевна сходу заявила, чтобы это я убрал «своими руками». Автором я был во все времена трудным. Дорожил каждым словом, если оно содержало достоверную информацию, и защищал его, сколько хватало сил.
Естественно, что это я убрать не согласился. Василькова растерянно сказала:
— Тогда идите к Сергею Николаевичу. Пусть он решает.
Заведующий редакцией С. Н. Семанов прочитал рукопись. Как пишущий человек он мне посочувствовал, но как администратор заявил: «Сам этот вопрос я тоже решить не могу. Я должен посоветоваться».
Советовался долго, потому что его непосредственный начальник, заместитель главного редактора Хелимендик (имя и отчество я, к сожалению, забыл) хотел познакомиться с рукописью сам.
Хелимендик прочитал.
— В целом ему понравилось, — обрадовал меня Семанов. — Но про абзац с доносом решительно заявил: «Ни в коем случае».
— Тогда я пойду к Хелимендику, — заявил я Семанову.
— Он вас не примет. Авторов он не принимает, — четко оповестил меня о моих авторских правах Сергей Николаевич.
Я стал звонить Хелимендику. В любой час — утренний ранний или вечерний поздний — завораживающий девичий голос, узнав, кто спрашивает, любезно сообщал: «Товарищ Хелимендик взять трубку не может».
Тогда я выяснил, к которому часу Хелимендик приходит на работу. Явился рано поутру, когда уборщицы еще мыли коридоры. Выяснил у них, что недоступный для простых советских авторов товарищ Хелимендик уже находится в своем кабинете. Минуя встрепенувшуюся секретаршу с обворожительным голосом, я проник в начальственное логово…
В обыкновенной комнате с убогой фанерной мебелью я увидел очень молодого, симпатичного парня в старательно отглаженных брюках и свежайшей рубашке. Так гладить брюки умели только в студенческих общежитиях. Я понял, что у Хелимендика в Москве, скорее всего, еще нет даже квартиры.
Когда я назвался, хозяин фанерного святилища покраснел, смутился, то есть повел себя совсем не так, как положено грозному и недоступному начальнику.
Не кривя душой, он похвалил рукопись. А по поводу абзаца с доносом повторил: «Ни в коем случае».
Тогда я, глядя ему в глаза, произнес фразу, которой горжусь до сих пор:
— Гайдар, — заявил я ему, — в 1937 году, рискуя жизнью, не побоялся написать целую повесть. А мы с вами, его читатели, в 1970-м боимся об этом даже сказать.
Хелимендик покраснел еще больше и пообещал:
— Я посоветуюсь с Ганичевым.
Валерий Николаевич Ганичев был директором издательства. Он отличался известным свободомыслием, которое оказывалось возможным благодаря поддержке из очень серьезных кабинетов в ЦК партии.
Читал он рукописи и книги быстро. Меня пригласили к нему для короткой беседы. Ганичев не без гордости заявил:
— Абзац ваш про донос оставляем.
Я был потрясен и от души его поблагодарил. На обратном пути зашел к Хелимендику — поделился радостью. Забежал к Семанову. Он ответил что-то невнятно-загадочное. Естественно, я поспешил обрадовать и успокоить Юлию Валерьевну.
А через несколько дней Василькова позвонила:
— Ваш абзац снял цензор.
Я бросился к Ганичеву. Он принял меня, но был печален.
— Сначала не пропустил издательский цензор. Я позвонил председателю цензурного комитета. Он тоже с кем-то советовался. Не разрешили. Другие ваши абзацы разрешили. А этот — не позволили.
У кого на полках еще стоит моя книга «Гайдар», выпущенная в 1971 году, пусть откроет 306-ю страницу и сам убедится — все изрезано.
А в 1938 году абсолютно трезвый, ясный духом, полный бесстрашия и боли за судьбы сирот А. П. Гайдар намеревался заявить открытым текстом родной большевистской партии и любимому советскому правительству: «Аресты хороших людей по ложным доносам плодят детей — опасных преступников».
Самого А. П. Гайдара арест и смерть за попытку такого заступничества не страшили.
Зашифрованная повесть
Гайдар согласился с Бобом Ивантером, что печатать повесть с доносом нельзя. Риск очень велик. Пострадает не только он, Гайдар. Могут пострадать и другие люди. И Аркадий Петрович пошел на хитрость. Он задумал книгу с двойным сюжетом — внешним и потайным, «подводным».
Внешний сюжет был выстроен занимательно и драматично. Отца мальчика здесь тоже арестовывали, но за растрату. Сережа оставался один — вокруг него образовывалась пустота. И он покатился вниз. Сначала Сережа попал в общество мелких уголовников, а затем в компанию настоящих врагов народа, которые работали на заграничную разведку.
История заканчивалась относительно благополучно. Сережа догадывался, кто такие его мнимый дядя и Яков. Желая помешать им скрыться, Сережа стрелял в них из найденного пистолета.
А в финале досрочно (что случалось крайне редко) из заключения возвращался отец, то есть конец получался благополучно-счастливым. Таков, повторяю, был внешний, маскирующий сюжет. Но «Судьба барабанщика» волнует и сегодня. События книги перемежаются воспоминаниями Сережи об отце.
Из этих коротких лирических эпизодов Гайдар выстраивал второй, по сути главный, «подводный» сюжет. В повести «Судьба барабанщика» Гайдар воспроизвел атмосферу и нарисовал портрет Убийственного Времени.
Вчитайтесь и вслушайтесь. Эти строки писались в 1937–1938 годах, когда десятки тысяч квартир в Москве были запечатаны страшными белыми полосками со штемпелем: «Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР. Для пакетов».
Повторяю: строки, как и вся повесть, предназначались для немедленного опубликования.
«Но тревога — неясная, непонятная — прочно поселилась с той поры в нашей квартире, — вспоминал Сережа. — То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца…»
Произошел арест. Гайдар нарочно рассказал, что случилось это днем, когда Сережа был еще в школе. Как выводили отца из квартиры, как сажали в «воронок», видел весь дом. А когда арестовывали мнимых врагов народа, увозили их ночью. Гайдар для чисто внешней маскировки как бы отделял одни события от других.
«Прощай! — думал я (то есть Сережа. — Б. К.) об отце (после суда. — Б. К.). — Сейчас мне двенадцать, через пять будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся».
Жизнь загнала Сережу в угол. Рядом не оказалось ни одного человека, к которому можно было бы кинуться за помощью. И Сережа в минуту отчаяния воскликнул: «Будь проклята такая жизнь, когда человек должен всего бояться, как кролик, как заяц, как серая трусливая мышь! Я так не хочу!»
Народная мудрость предостерегает: «В доме повешенного не принято упоминать о веревке».
Число осужденных и расстрелянных уже исчислялось в стране миллионами. А садистский ум Великого Инквизитора додумался до того, что суды и казни советские люди, «строители коммунизма», обязаны были встречать одобрением и массовым уличным ликованием.
Между тем, в повести «Судьба барабанщика» Сережа «такую жизнь» проклинал.
На самом деле «великую сталинскую эпоху» проклинал исключенный из большевистской партии писатель Аркадий Гайдар. С присущей ему дерзостью и бесстрашием он собирался перехитрить сверхбдительных сотрудников Главлита (так стыдливо именовали цензуру). Гайдар планировал печатать новую повесть в массовых изданиях для детей. Принадлежали эти издания Центральному Комитету ВЛКСМ.
Из книги Бориса Камова «Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров».
