Весть об Октябрьской революции 1905 года в России привела нас в экстаз и взбудоражила. Множество значительных событий, произошедших после бойни у Зимнего дворца, держали нас, жителей далекой Америки, в постоянном напряжении. Поэт Иван Каляев и студент Степан Балмашёв, члены Боевой организации партии социалистов-революционеров, отняли жизни великого князя Сергея Александровича в отместку за кровавую резню 22 января. За этим последовала всеобщая забастовка, охватившая всю Россию, в которой участвовали представители всех значительных групп населения.
Даже самые униженные и опустившиеся люди, проститутки, присоединились к общему делу и объявили забастовку. Брожение масс на этой подвластной царю земле достигло критической точки. Подавленные общественные силы и не находившие выхода страдания людей прорвались наружу и революционной волной прокатились по любимой матушке-России. Радикальные элементы нью-йоркского Ист-Сайда находились в исступлении, проводя дни напролет на многолюдных митингах и за обсуждением происходящего в кафе, забыв о политических разногласиях и сблизившись на почве славных событий, развернувшихся на родине.
В разгар этой истории актер Павел Орленев и его труппа впервые появились в маленьком театре на 3-й улице. Никому не было дела до того, что зал был уродлив, акустика отвратительна, сцена слишком мала, чтобы по ней передвигаться, декорации нарисованы из рук вон плохо, а разносортная мебель собрана по квартирам десятка друзей. Мы были переполнены духом новорожденной России, слишком воодушевлены искусством великих артистов, которые воплощали наши мечты о лучшей жизни. Когда занавес поднялся в первый раз, ликование публики громом окатило людей, стоящих на сцене. Это подняло их на вершину художественной экспрессии, которая превзошла все, что они играли ранее.
Наш маленький театр стал оазисом драматического искусства Нью-Йорка. Сотни американцев посещали представления, и, хотя многие не понимали языка, они были захвачены магией труппы Орленева. По вечерам воскресенья давали представления для профессионалов: зал был до отказа забит театральными импресарио, актерами и актрисами. Этель Берримор и ее брат Джон, Грейс Джордж, Минни Маддерн Фиск и Гаррисон Грей Фиск, ее муж, Бен Грит, Маргарет Энглин, Генри Миллер и десятки других, в том числе все писатели и критики города были частыми гостями театра. «Мисс Смит», как администратор Орленева, принимала поклонников, вела за кулисы повидаться с идолом и переводила их комплименты, стараясь, однако, не всегда дословно передавать его ответы.
Как-то раз на вечеринке, организованной после представления для Орленева и госпожи Назимовой одним известным театральным импресарио, хозяин начал задавать Орленеву весьма своеобразные вопросы: «Почему вы так странно держите голову в роли Освальда, когда впервые появляетесь на сцене?» или «Не думаете ли вы, что вышло бы более эффектно, если бы вы сократили монолог того парня из „Преступления и наказания“?» и «Может, вам удалось бы больше заработать, если бы вы играли пьесы со счастливым концом?»
Я передала все вопросы сразу. «Скажи ему, что он дурак! — вскричал Орленев, его брови гневно сдвинулись. — Скажи, что ему бы стать трубочистом, а не театральным импресарио! Скажи, пусть катится в ад!» И он разразился потоком русских ругательств, слишком непристойных для респектабельного англо-саксонского уха. Назимова сидела в напряжении, болтая по-французски и делая вид, что не слышит, но украдкой смотрела на меня большими тревожными глазами. Мой перевод ответа Орленева был несколько «дипломатичнее».
Русская революция едва начала цвести, как ее отбросили обратно и утопили в крови героического народа. Казацкий террор прокатился по стране; пытки, тюрьма и виселицы делали свою смертельную работу. Наши светлые надежды обратились в мрачное отчаяние. Весь Ист-Сайд глубоко переживал трагедию сокрушенных масс.
Возобновившиеся убийства евреев в России принесли слезы и горе в еврейские семьи по всей Америке. В своем разочаровании и обиде даже прогрессивные русские и евреи настроились против всего российского, в результате зрителей в нашем маленьком театре становилось все меньше. Затем из мрака какой-то грязной подворотни поползли мерзкие слухи, что в труппе Орленева играют члены «черной сотни», организованные гонители русских евреев. Последовал настоящий бойкот.
Ни один еврейский магазин, ни один ресторан или кафе не принимали плакатов или рекламы русских представлений. Радикальная пресса рьяно протестовала против этих полностью безосновательных слухов, но совершенно безрезультатно. Орленев был убит горем из-за злонамеренных обвинений. Он вложил свою душу в Нахмана, героя «Евреев», и защищал дело России. Надвигался крах, кредиторы напирали со всех сторон, а выручка от спектаклей едва покрывала аренду.
Орленев однажды рассказал мне о показательном спектакле, которое английский режиссер Бирбом Три организовал для него и госпожи Назимовой в Лондоне. Это было блестящее событие, в котором приняли участие самые известные актеры и актрисы британской сцены. Мне подумалось, что имеет смысл попробовать организовать что-то похожее в Нью-Йорке. Это помогло бы собрать отчаянно необходимые деньги и, возможно, успокоить волнение Ист-Сайда, ведь из своего многолетнего опыта я знала, что мнение американцев влияет на евреев-имигрантов. Я сопроводила Орленева к Артуру Хорнблоу, редактору Theatre Magazine («Театральный журнал»), который неоднократно восхищался русской труппой. Мистер Хорнблоу знал, кто скрывается за именем мисс Смит, и всегда вел себя очень мило с этой опасной персоной.
Мистер Хорнблоу оказал нам королевский прием. Ему понравилась идея показательного выступления, и он предложил пригласить Гаррисона Грея Фиска, арендатора театра «Манхэттен» и успешного распорядителя миссис Фиск. Мистер Фиск заинтересовался немедленно: он окажет нам любую необходимую помощь, а также уговорит участвовать в спектакле свою жену. Но он не мог предложить нам театр: по решению строительного управления, в скором времени здание подлежало сносу. Когда разговор бы окончен, мистер Хорнблоу попросил нас подождать в холле, так как ему нужно было кое-что сообщить мистеру Фиску лично.
Вскоре последний вышел из кабинета и, положив обе руки мне на плечи, воскликнул: «Эмма Гольдман, как вам не стыдно приходить ко мне под вымышленным именем? Или вы не знаете, что меня и миссис Фиск всегда называли бунтарями и смутьянами, потому что мы ставили современные пьесы и отказывались кланяться театральным трестам? Мисс Смит, вы подумайте! Кто, черт возьми, вообще такая мисс Смит? Эмма Гольдман — вот она! А теперь пожмем руки, и никогда больше во мне не сомневайтесь».
Много помощи и ободрения пришло из других источников. Четыре утренних спектакля в театре «Критерион» и два гастрольных тура — на неделю в Бостон и на две в Чикаго — вернули к жизни русскую труппу. Утренние спектакли были организованы благодаря усилиям группы американских женщин, поклонниц Орленева. Самыми активными среди них были Этель Берримор и две светские львицы, кузины президента Рузвельта.
Организация гастролей в Бостоне и Чикаго потребовала интенсивной переписки. Когда все было готово, Орленев настоял, чтобы я сопровождала труппу. Наибольшую помощь Орленеву и Назимовой в Бостоне оказал Клуб двадцатого века. На приемах, организованных клубом, я встретила профессора Лео Винера и других людей из Гарварда, жену Оле Булла, которая очень старалась ради успеха труппы, мистера Натана Хаскелл Доула, переводчика русской литературы, доктора Конникова и десятки других выдающихся бостонцев.
Поездка в Чикаго оказалась еще более успешной. Наши выступления поддержали социальные группы города, включая еврейских и русских радикалов, которые совместно наполняли театр «Студебекер» вечер за вечером. Несмотря на многочисленные светские мероприятия, мне неоднократно удавалось улизнуть на лекции, организованные моими товарищами. Моя «двойная» жизнь шокировала бы многих пуритан, но я вела ее довольно смело. Я привыкла сбрасывать кожу мисс Смит и надевать свою, но в некоторых случаях не все было так гладко.
Первый произошел, когда Орленева и его приму пригласили в дом к барону фон Шлиппенбах, русскому консулу. Я сказала Орленеву, что даже ради него Эмма Гольдман не согласится в каком угодно обличии находиться под одной крышей с человеком, представляющим русского империалистского мясника. Другой случай был связан с Халл-хаус. Это был один из благотворительных домов, занимающийся социализацией и помощью иммигрантам.
Я познакомилась с философом Джейн Аддамс как Э. Г. Смит в офисе театра «Студебекер», когда она пришла забронировать места. Это была сделка на нейтральной территории, не требовавшая выдавать мою личность. Но прийти к ней под вымышленным именем, когда она сама была намерена выступать за прогрессивные социальные идеи, казалось несправедливой уловкой и было мне противно. Поэтому я позвонила мисс Аддамс сказать, что мисс Смит не сможет быть на ее приеме в честь Орленева, но придет Эмма Гольдман, если будет желанным гостем. Я услышала, как у нее перехватило дыхание, и поняла, что разоблачение было совершено слишком внезапно.
Когда я рассказала об этом инциденте Орленеву, тот очень разозлился. Он знал, что Джейн Аддамс усердно хлопотала ради анархиста Петра Кропоткина во время его визита в Чикаго, развесила по дому работы русских крепостных, а сама со слугами нарядилась в одежду русских крестьян. Как могла она в таком случае быть против меня — он не понимал. Я пояснила, что Петр, который ненавидел показуху любого рода, наверняка не имел ничего общего с обрусением Халл-хауса, к тому же, я для мисс Аддамс не княгиня.
Были организованы и другие приемы в честь моих русских, один — в университете, другой — в доме жены Л. Коунли-Уорда. Я посетила оба под моим вымышленным именем. Миссис Уорд жила в настоящем дворце у озера. На вечеринку собралась огромная толпа людей скорее любопытствующих, чем заинтересованных. Сама хозяйка была очень скромна и очаровательна. Однако мое сердце покорила ее мать, милая представительная дама лет восьмидесяти. В простой манере она развлекла нас рассказами о своих подвигах в движении за отмену рабства и новаторской борьбе за женскую эмансипацию.
Ее румяное лицо и сияющие глаза говорили о том, что она сохранила бунтарский дух своей юности, и я чувствовала себя неловко, воруя ее драгоценное внимание под вымышленным именем. На следующий день я написала ей и ее дочери, прося прощения за свой обман и объясняя причину, которая заставила меня жить и работать под псевдонимом. В ответ я получила прекрасные письма от обеих, где сообщалось, что они догадались, что это Эмма Гольдман почтила их дом визитом. Мы продолжали общаться еще несколько лет после этого.
Отрывок из мемуаров Эммы Гольдман «Проживая свою жизнь»
