Целую неделю, по пять-шесть раз в день, гитлеровцы бешено атаковали метизный завод. Отдельные участки заводской территории по нескольку раз переходили из рук в руки. Днем их занимали немцы, ночью — мы.
Особенно плохо было нам в те дни, когда противнику удавалось закрепиться на вершине Мамаева кургана и установить там наблюдательные пункты. Оттуда фашисты видели переправу, наши позиции и могли вести прицельный огонь артиллерией.
С высоты кургана просматривались все подходы к конторе метизного завода. А еще в ста метрах от нашего блиндажа маячила вышка. На ней тоже иногда появлялись гитлеровские дальномерщики. Засекли они и вход в наш блиндаж…
Часов в восемь утра начался артиллерийский и минометный обстрел. Мины и снаряды рвались возле самого блиндажа, крошили все, что было наверху. Деревья, посаженные когда-то вдоль трамвайной линии, превратились в обугленные и расщепленные столбики. Рельсы, отодранные от земли взрывной волной, свернулись в клубки. Трамвайные вагоны без окон и дверей, с оторванными колесами валялись, как изломанные детские игрушки.
…Среди трамвайного кладбища, исковерканных рельсов виднеются каски, рассыпаны стреляные гильзы, ящики с патронами и гранатами, противогазные и санитарные сумки, лежат убитые. Но я почти безучастно иду мимо всего этого с одним желанием — скорее добраться до блиндажа и уснуть. Смертельно устал. Кажется, сплю на ходу.
В блиндаже сквозь перекрытия глухо слышу: вражеская артиллерия и авиация начинают обработку передней линии нашей обороны. Земля гудит и стонет. Теперь мои товарищи, те, кто наверху, должны бежать, ползти как можно ближе к переднему краю противника. Это — единственное спасение в данной обстановке.
Усталость прижимает меня к стенке блиндажа. Приседаю на корточки. Сон одолевает. Какая в нем сила — ни кулаками, ни автоматом от него не отобьешься. Отползаю в центр блиндажа, под голову попадает что-то мягкое. И… погружаюсь в дрему. Нет, я не сплю, а продолжаю бороться со сном, все вижу, все слышу, только в каком-то удалении от этой шумной действительности. Взрывы бомб и снарядов встряхивают блиндаж, а мне кажется, что я еду в тряской теплушке со своими товарищами. Где-то возле Омска теплушка остановилась. Начальник эшелона созвал дежурных старшин в свой вагон. Сажусь на скамейку рядом с девушкой. Красивая, улыбчивая, в военной форме, с четырьмя треугольниками на петлицах — медицинская сестра. Сижу и плечом ощущаю тепло ее плеча. Эшелон снова тронулся. Вагон бросает из стороны в сторону. Мне это нравится, девушка тоже, кажется, не огорчена такой тряской. Нежность взгляда ее голубых глаз уже начинает волновать мое сердце. Между тем начальник эшелона продолжает разъяснять важность нашего эшелона.
Он говорит:
— Враги могут пустить нас под откос, если мы ослабим нашу бдительность. Так вот, чтобы этого не случилось, посторонних лиц к своему вагону не подпускать. Мастеров по осмотру вагонов допускать, но зорко следить, что они делают…
Инструктаж уже закончился, а остановки еще нет. Все присутствующие встали со своих мест. Поднялся и я. Проявляя вежливость, я уступаю дорогу своей незнакомке, беру ее под локоть. Она почувствовала мою руку и незаметно прижала к своему боку.
Поняв друг друга, мы энергично стали проталкиваться между моряками и вскоре оказались в тамбуре. Я назвал свое имя:
— Василий.
— Мария, — ответила она, — но вы зовите меня, как все мои подруги — Машей. Я вас буду Васей звать… Как хорошо, что вас так зовут.
— Таких имен в России миллионы.
— Это правда, но с первым моряком я познакомилась именно с тем, имя которого принесет мне счастье. Давай поклянемся, что всю войну будем помогать один другому, как брат сестре. Ты меня не будешь обижать и другим не позволишь…
Я с удивлением смотрел в ее большие лучистые глаза и думал: зачем этой красавице нужна моя дружба?
Я дал слово моряка: всегда, до конца войны, охранять и оберегать ее, как родную сестру, от бесчестья и обид. Маша подняла руку и поклялась, что до конца войны будет слушаться меня, как родного брата… На этом слове поезд, как от удара, вздрогнул, заскрипел тормозами, заговорили между собой буферные стальные тарелки. Эшелон остановился. В этот момент я, кажется, уснул, точнее, явь встречи с Марией Лоскутовой ушла из моей памяти, потом снова вернулась. Вернулась сквозь сон в удивительной последовательности.
На одной из станций матрос Куропий сорвал дверью ноготь с указательного пальца левой руки. Первую помощь пострадавшему матросу оказали в теплушке. Николай Старостин вызвался сопровождать пострадавшего в медицинский вагон. Я же как дневальный не мог пропустить такого момента, чтобы не заглянуть к Маше Лоскутовой. В тот день она дежурила в санитарном вагоне.
Не доезжая станции, поезд остановился у семафора, мы выскочили и вдоль состава побежали к пятнадцатому вагону, который был прицеплен впереди нашего.
Это был один-единственный в нашем эшелоне жесткий купейный вагон. В нем размещались штаб нашей части, аптека и операционная. Пробраться туда было не так-то просто. Когда мы прыгнули на подножку вагона, наш поезд стал набирать приличную скорость. Старостин постучал. На стук дверь открылась не сразу. Дневальный посмотрел, строго погрозил пальцем через стекло, и лишь потом перед нами открылась дверь.
Забрызганная кровью рука магически подействовала на сознание дневального матроса.
— Сестра, принимай раненого матроса, — крикнул он громко, стуча кулаком. — Сестра!
Открылась дверь соседнего купе. Вышла Маша. Увидя на руке Николая кровь, будто не заметила меня, сосредоточилась только на побуревших пятнах.
— Посидите минутку, — сказала она Николаю, — я сейчас приготовлю свежую перевязку.
Старостин быстро спрятался за дверью в аптеке и, наверное, тут же забыл про нас. Куропий как пострадавший сидел на диване, рука лежала на столике. Маша быстро надела белый халат, на голову натянула белоснежный колпак. Мы любовались ее красотой. Даже простенький халат и тот красил очень ладную фигуру сестры. И кирзовые сапоги с широкими голенищами не портили красоты этой маленькой, подвижной, боевой сестры.
Потом Маша раскрыла общую тетрадь в черном переплете с застежкой и спросила:
— Фамилия?
— Куропий, — ответил Николай.
— Имя и отчество?
— Скажу имя и отчество, только сначала назовите свое имя, — вопросом на вопрос ответил Николай, явно выдавая свое намерение познакомиться с ней.
— Ох эти моряки, давайте вашу руку, — уже более строгим голосом произнесла Маша.
— Сестра, вы скажите свое имя, я не только руку, я вам и сердце свое отдам, — продолжал свое Николай.
Маша нахмурилась:
— Зовут меня… А разве Вася вам ничего не сказал?
Николай ответил:
— Нет.
— Ну ничего, он скажет. Сердца мне вашего не надо, а вот руку разбитую кладите на стол.
Николай, как школьник, положил руку на стол и замолчал. Рана была неопасная.
Перевязка окончилась, и можно было отправляться в свою теплушку, но поезд все мчался и мчался без остановок, гремя на стрелках.
Пришел дежурный по штабу и выставил нас из купе в тамбур.
Снова что-то загремело, загрохотало. Меня вроде подкинуло в воздух, и теперь я, кажется, действительно уснул.
Спал по-морскому, крепко. Проснулся от голода. Раскинул руки в стороны — вокруг никого нет. На мой голос никто не отзывается. Тихо, темно. Я сел, привалился спиной к стене, стараюсь вспомнить, где я. Достал из кармана кисет, свернул самокрутку, обшарил все карманы, но спичек не оказалось. Где же спички? Вспомнил скверную привычку Михаила Масаева: что ни возьмет у товарища — обратно не отдаст; машинально сует в свой карман.
Да ведь утром в токарном цехе я дал коробок спичек Масаеву! Ухватился за этот момент и начал прослеживать, что было дальше.
Наконец вспомнил, как зашел в блиндаж, как долго искал место поближе к выходу, чтобы дышать свежим воздухом. Но счастье мне не улыбнулось, я дошел до середины блиндажа и свалился среди спящих, пришвартовался вслепую.
От злости на Мишку швырнул самокрутку в сторону. Поднялся, сделал шага два, натолкнулся на стену и стал пробираться по ней. Ноги все время цеплялись, наступали на что-то. Я наклонился, ощупал. Меня бросило в холодный пот: это лежали мертвые. Рукава моей гимнастерки стали липкими.
Я понял, что спал среди трупов. Неужели товарищи сочли меня убитым и бросили в братскую могилу? От такой мысли больно сжалось сердце.
Да нет, ерунда. Стал продвигаться вдоль стены дальше. Стена закончилась кучей песка. Полежал немного на песке, успокоился, пошел в другую сторону. И снова наткнулся на стену. Не было выхода. Напрасно я ползал, царапал пальцами бетонированные стены.
Вокруг меня — одни стены и завалы. Выхода нет.
Под руку подвернулась саперная лопата. Скорее откопаться! Но куда ни ударь — везде лезвие лопаты налетает на дерево. Замурован со всех сторон…
Отошел от досок и бревен метра на полтора-два, снова заработал лопатой. Землю выбрасываю на середину блиндажа, подминаю под себя. Скорее выбраться на волю, глотнуть свежего воздуха, посмотреть на небо, увидеть ребят… Лучше быть убитым в бою, чем заживо погребенным.
Копаю усердно. Снова накат бревен. Что можно сделать саперной лопатой? Возвращаюсь к середине блиндажа.
Становится душно. Падаю на холодный сыпучий песок. Стараюсь припомнить — где должен быть выход. Не могу собраться с мыслями. В ушах звенит, с каждой минутой дышать становится все тяжелее. И вдруг обжигает мысль: чем дольше буду лежать без дела, тем скорее придет смерть. Надо добывать свежий воздух!
Беру лопату, опять ползу между бревнами в свою нору. Работаю без отдыха, как крот, врываюсь все дальше. Позади рухнула глыба песку, придавила ноги. Кажется, отрезало выход в блиндаж…
Не хватает воздуха. Какой-то комок подкатился и стал поперек горла — ни вдохнуть, ни выдохнуть. В глазах мелькают разноцветные искры, плывут радужные круги. Из последних сил упираюсь ногами в бревно и бью лопатой в стену. Раз, другой, третий… Лопата проваливается в пустоту. Еще рывок и… наконец-то! Но силы оставили меня, и я ткнулся лицом в землю.
Когда поднял голову, была темная ночь. Я жадно глотал свежий воздух, не мог насытиться.
Меж бревен и досок я, оказалось, проделал хороший лаз. Через него и выбрался из блиндажа.
В сторону Волги летели трассирующие пули. Из окон нижнего этажа конторы метизного завода строчили фашистские станковые пулеметы. В небе вспыхивали ракеты, освещая покореженное полотно трамвайной линии, разбитые трамвайные вагоны.
Теперь мне стало ясно, где я и как нужно действовать. Чтобы выйти отсюда к своим, надо подорвать пулеметы.
Вернулся снова в блиндаж. Нужны гранаты. Но как ни старался, сколько ни ползал но полу, гранат найти не мог. Темно. Нужен свет, чтобы осмотреться. Нужны спички.
Начал шарить по карманам убитых. В одном кармане зашуршал коробок и кисет с махоркой. Обрадовался находке, смастерил самокрутку, чиркнул спичкой, прикурил. И в ту же секунду заметил — в углублении стены стоит лампа «катюша», рядом — коробок спичек.
Зажег лампу, начал разрывать песок, искать гранаты. Возле стены на полу до половины засыпанные песком лежали автоматы, разбросанные всюду патроны, готовые диски к автоматам. И среди этого склада — ящик с гранатами Ф-1. Наполнив ими карманы и противогазную сумку, я вылез из норы.
Из окна конторы метизного завода по-прежнему бьет фашистский пулемет. Под грохот очередей переползаю от воронки к воронке, прижимаюсь к фундаменту конторы. Вспыхнула ракета, вырвала из темноты сорокапятимиллиметровую пушку.
Еще ракета, и одновременно заработали оба пулемета: один строчил в восточном направлении, другой в западном. Осветительные ракеты взлетали беспрерывно. Местность все время была освещена, и это дало мне возможность хорошо все рассмотреть. Мне стало понятно, что гитлеровцы вклинились в нашу оборону, превратив контору метизного завода в свой опорный пункт.
Один пулемет был установлен в окне первого этажа, другой — где-то рядом и чуть выше. Вот они снова заработали, и я приподнялся. Прижался спиной поплотнее к стене и швырнул в окно гранату, потом другую, третью. Осмелел, стал поудобнее, начал бросать еще и еще…
С восточной и западной стороны конторы раздалось «ура». Это пошли в атаку, как потом выяснилось, наши вторая и четвертая роты.
Опорный пункт фашистов был ликвидирован, контора оказалась снова в наших руках.
Когда командиры собрались в ее подвале, стали уточнять — кто подобрался первым и подорвал пулеметы. Судили, рядили, но обо мне не подумали.
У входа в контору я встретил Николая Логвиненко. Он о чем-то расспрашивал солдат, черкая в своем блокноте. Я понял, что Николай собирает материал для описания боя. И для этого исписал уже не один десяток страничек своим убористым почерком.
Увидев меня, Логвиненко остолбенел, потом схватил за рукав и потащил к командиру роты. Мы спустились в подвал. Старший лейтенант Большешапов оторвался от карты, поднял голову.
Я смотрел на Большешапова с некоторым удивлением. Почему он так пристально всматривался в мое лицо, что хотел спросить?
— Жив! Смотри, живой! — радостно крикнул он.
Я оглянулся: о ком это он? А Большешапов выскочил из-за стола, подбежал ко мне, обнял, поцеловал.
— Вася, ведь мы тебя похоронили!
— Посмотри-ка на себя, — сказала медсестра Наташа Твердохлебова и протянула мне уголок зеркальца.
Вид у меня был страшный. Лицо грязное, измазано кровью.
В подвал зашел капитан Котов. Посмотрел на меня, потом на командира роты.
— Что это он, ранен, что ли?
— Нет, товарищ капитан, наш главстаршина с того света вернулся, — ответил с улыбкой Большешапов.
— Идите, приведите себя в порядок, потом расскажете, что с вами произошло, — приказал мне комбат.
В углу подвала стояла большая пожарная бочка с водой. Фашисты, наверное, тоже пользовались водой из этой бочки, и мне не хотелось прикасаться к ней, но делать нечего…
У Николая Логвиненко нашелся станочек для безопасной бритвы, кто-то отыскал лезвие далеко не первой свежести. Помазком послужил лоскут бинта.
Побрился, умылся, пришел к капитану и рассказал все, как было.
Из книги Зайцева В.Г. «За Волгой земли для нас не было. Записки снайпера».
